Неточные совпадения
А Павел Петрович вернулся в свой изящный кабинет, оклеенный по стенам красивыми обоями дикого цвета, с развешанным оружием на пестром персидском
ковре, с ореховою мебелью, обитой темно-зеленым трипом, с библиотекой renaissance [В стиле эпохи Возрождения (фр.).] из старого
черного дуба, с бронзовыми статуэтками на великолепном письменном столе, с камином…
Приятелей наших встретили в передней два рослые лакея в ливрее; один из них тотчас побежал за дворецким. Дворецкий, толстый человек в
черном фраке, немедленно явился и направил гостей по устланной
коврами лестнице в особую комнату, где уже стояли две кровати со всеми принадлежностями туалета. В доме, видимо, царствовал порядок: все было чисто, всюду пахло каким-то приличным запахом, точно в министерских приемных.
Огни свеч расширили комнату, — она очень велика и, наверное, когда-то служила складом, — окон в ней не было, не было и мебели, только в углу стояла кадка и на краю ее висел ковш. Там, впереди, возвышался небольшой, в квадратную сажень помост, покрытый темным
ковром, —
ковер был так широк, что концы его, спускаясь на пол, простирались еще на сажень. В средине помоста — задрапированный
черным стул или кресло. «Ее трон», — сообразил Самгин, продолжая чувствовать, что его обманывают.
Затем, при помощи прочитанной еще в отрочестве по настоянию отца «Истории крестьянских войн в Германии» и «Политических движений русского народа», воображение создало мрачную картину: лунной ночью, по извилистым дорогам, среди полей, катятся от деревни к деревне густые, темные толпы, окружают усадьбы помещиков, трутся о них; вспыхивают огромные костры огня, а люди кричат, свистят, воют,
черной массой катятся дальше, все возрастая, как бы поднимаясь из земли; впереди их мчатся табуны испуганных лошадей, сзади умножаются холмы огня, над ними — тучи дыма, неба — не видно, а земля — пустеет, верхний слой ее как бы скатывается
ковром, образуя все новые, живые,
черные валы.
За магазином, в небольшой комнатке горели две лампы, наполняя ее розоватым сумраком; толстый
ковер лежал на полу, стены тоже были завешаны
коврами, высоко на стене — портрет в
черной раме, украшенный серебряными листьями; в углу помещался широкий, изогнутый полукругом диван, пред ним на столе кипел самовар красной меди, мягко блестело стекло, фарфор. Казалось, что магазин, грубо сверкающий серебром и золотом, — далеко отсюда.
Не так меня встречают
Счастливые долины юга, там
Ковры лугов, акаций ароматы,
И теплый пар возделанных садов,
И млечное, ленивое сиянье
От матовой луны на минаретах,
На тополях и кипарисах
черных.
Тот же письменный стол, на котором стояла чернильница без
чернил, тот же угловой шкафчик, где хранилась у Бубнова заветная мадера, тот же
ковер на полу, кресло, этажерка в углу, какая-то дамская шифоньерка.
Он был необыкновенно интересен: его длинная
черная фигура с широко раздувающимися длинными полами тонкого матерчатого сюртука придавала ему вид какого-то мрачного духа, а мрачная печать, лежавшая на его белом лбу, и неслышные шаги по мягкому
ковру еще более увеличивали это сходство.
Далее, здесь были четыре атласные розовые чехла на подушки с пышнейшими оборками, два великолепно выстеганные атласные одеяла, вышитая кофта, ночной чепец, маленькие женские туфли, вышитые золотом по масаковому бархату, и мужские туфли, вышитые золотом по
черной замше,
ковер под ноги и синий атласный халат на мягкой тафтяной подкладке, тоже с вышивками и с шнурками.
Бутылка портера уже была выпита, и разговор продолжался уже довольно долго в том же роде, когда полы палатки распахнулись, и из нее выступил невысокий свежий мужчина в синем атласном халате с кисточками, в фуражке с красным околышем и кокардой. Он вышел, поправляя свои
черные усики, и, глядя куда-то на
ковер, едва заметным движением плеча ответил на поклоны офицеров.
На просторной эстраде, обитой
черным сукном, на том месте, где обыкновенно в масонских ложах расстилался
ковер, стоял
черный гроб, окруженный тремя подсвечниками со свечами.
Вот он висит на краю розовато-серой скалы, спустив бронзовые ноги;
черные, большие, как сливы, глаза его утонули в прозрачной зеленоватой воде; сквозь ее жидкое стекло они видят удивительный мир, лучший, чем все сказки: видят золотисто-рыжие водоросли на дне морском, среди камней, покрытых
коврами; из леса водорослей выплывают разноцветные «виолы» — живые цветы моря, — точно пьяный, выходит «перкия», с тупыми глазами, разрисованным носом и голубым пятном на животе, мелькает золотая «сарпа», полосатые дерзкие «каньи»; снуют, как веселые черти,
черные «гваррачины»; как серебряные блюда, блестят «спаральони», «окьяты» и другие красавицы-рыбы — им нет числа! — все они хитрые и, прежде чем схватить червяка на крючке глубоко в круглый рот, ловко ощипывают его маленькими зубами, — умные рыбы!..
На пологом склоне горного берега раскинуты зеленые
ковры озими, бурые полосы земли под паром и
черные — вспаханной под яровое.
Любопытные видали в замочную скважину: дорогой варшавский
ковер на полу этой комнаты; окно, задернутое зеленой тафтяной занавеской, большой
черный крест с белым изображением распятого Спасителя и низенький налой красного дерева, с зеленою бархатною подушкой внизу и большою развернутою книгою на верхней наклонной доске.
Самойленко только немногих помнил по фамилии, а про тех, кого забыл, говорил со вздохом: «Прекраснейший, величайшего ума человек!» Покончив с альбомом, фон Корен брал с этажерки пистолет и, прищурив левый глаз, долго прицеливался в портрет князя Воронцова или же становился перед зеркалом и рассматривал свое смуглое лицо, большой лоб и
черные, курчавые, как у негра, волоса, и свою рубаху из тусклого ситца с крупными цветами, похожего на персидский
ковер, и широкий кожаный пояс вместо жилетки.
Это помещение, не очень большое, было обставлено как гостиная, с глухим мягким
ковром на весь пол. В кресле, спиной к окну, скрестив ноги и облокотясь на драгоценный столик, сидел, откинув голову, молодой человек, одетый как модная картинка. Он смотрел перед собой большими голубыми глазами, с самодовольной улыбкой на розовом лице, оттененном
черными усиками. Короче говоря, это был точь-в-точь манекен из витрины. Мы все стали против него. Галуэй сказал...
Наконец в одно серое утро, валяясь в своем
черном бархатном пиджаке по богатому персидскому
ковру, которым у него была покрыта низенькая турецкая оттоманка, он позвал при мне своего человека и сказал ему...
То
черной бровью поведет,
То вдруг наклонится немножко,
И по
ковру скользит, плывет
Ее божественная ножка...
Они привозили из Африки слоновую кость, обезьян, павлинов и антилоп; богато украшенные колесницы из Египта, живых тигров и львов, а также звериные шкуры и меха из Месопотамии, белоснежных коней из Кувы, парваимский золотой песок на шестьсот шестьдесят талантов в год, красное,
черное и сандаловое дерево из страны Офир, пестрые ассурские и калахские
ковры с удивительными рисунками — дружественные дары царя Тиглат-Пилеазара, художественную мозаику из Ниневии, Нимруда и Саргона; чудные узорчатые ткани из Хатуара; златокованые кубки из Тира; из Сидона — цветные стекла, а из Пунта, близ Баб-эль-Мандеба, те редкие благовония — нард, алоэ, трость, киннамон, шафран, амбру, мускус, стакти, халван, смирну и ладан, из-за обладания которыми египетские фараоны предпринимали не раз кровавые войны.
Трехугольные столики по углам, четырехугольные перед диваном и зеркалом в тоненьких золотых рамах, выточенных листьями, которых мухи усеяли
черными точками,
ковер перед диваном с птицами, похожими на цветы, и цветами, похожими на птиц, — вот все почти убранство невзыскательного домика, где жили мои старики.
В сущности же было то самое, что бывает у всех не совсем богатых людей, но таких, которые хотят быть похожими на богатых и потому только похожи друг на друга: штофы,
черное дерево, цветы,
ковры и бронзы, темное и блестящее, — всё то, что все известного рода люди делают, чтобы быть похожими на всех людей известного рода.
Под голубыми небесами
Великолепными
коврами,
Блестя на солнце, снег лежит;
Прозрачный лес один
чернеет,
И ель сквозь иней зеленеет,
И речка подо льдом блестит.
Посредине кубрика, на длинном обеденном столе, покрытом
ковром, лежал капитан Пэд. Упорно не закрывавшиеся глаза его были обращены к потолку, словно там, в просмоленных пазах, скрывалось объяснение столь неожиданной смерти. Лицо стало еще
чернее, распухло, лишилось всякого выражения. Труп был одет в парадный морской мундир, с галунами и блестящими пуговицами; прямая американская сабля, добытая с китоловного судна, лежала между ног Пэда. Вспухшие кисти рук скрещивались на высокой груди.
Со всех сторон их окружали горы, на вершинах которых
чернели деревни, а по склонам расстилались, словно бархатные
ковры, поля, то зеленеющие хлебом, то какого-то бурого цвета и только что, видно, перед тем вспаханные.
И на
коврах в одних башмаках сидят татары:
черный, красный и трое гостей.
Вскочил
черный, велел посадить Жилина в сторонке, не на
ковер, а на голый пол, залез опять на
ковер, угощает гостей блинами и бузой. Посадил работник Жилина на место, сам снял верхние башмаки, поставил у двери рядком, где и другие башмаки стояли, и сел на войлок поближе к хозяевам; смотрит, как они едят, слюни утирает.
Горбатенькая тетя Леля, все еще не выпуская Дуниной руки, стояла посреди светлой, уютно убранной гостиной, обставленной мягкой, темно-красной мебелью, с пестрым недорогим
ковром на полу, с узким трюмо в простенке между двух окон, с массой портретов и небольших картин на стенах. У письменного стола, приютившегося у одного из окон, поставив ноги на коврик шкуры лисицы, сидела, низко склонившись с пером в руке, пожилая женщина в
черном платье.
Я кружилась все быстрее и быстрее, как птица летая по устланному
коврами полу сакли, звеня бубном, переданным мне Бэллой, и разбросав по плечам
черные кудри, хлеставшие мое лицо, щеки, шею…
Бубен звенел и стонал под ударами ее смуглой хорошенькой ручки. Стройная ножка скользила по
ковру… Она вскрикивала по временам быстро и односложно, сверкая при этом
черными и глубокими, как горная стремнина, глазами. Потом закружилась, как волчок, в ускоренном темпе лезгинки, окруженная, точно облаком, развевающеюся белою чадрою.
Наконец, мы поднялись по широкой, застланной
коврами лестнице и вступили в так называемый верхний коридор, где находились классы. Моя спутница вошла со мною в комнату, над дверью которой по
черной доске было выведено крупным белым шрифтом: 7-й класс.
Прохор вышел. Иван Захарыч снял дорожную куртку и повесил ее в шкап. Он был франтоват и чистоплотен. Кабинет по отделке совсем не походил на другие комнаты дома:
ковер, дорогие обои, огромный письменный стол, триповая мебель, хорошие гравюры в
черных нарядных рамках. На одной стене висело несколько ружей и кинжалов, с лисьей шкурой посредине. В глубине алькова стояла кровать — бронзовая, с голубым атласным одеялом.
Помню еще, к папиным именинам мама вышивала разноцветною шерстью
ковер, чтобы им завешивать зимою балконную дверь в папином кабинете: на
черном фоне широкий лилово-желтый бордюр, а в середине — рассыпные разноцветные цветочки. В воспоминании моем и этот
ковер остался как сплошное мученичество, к которому и мы были причастны: сколько могли, мы тоже помогали маме, вышивая по цветочку-другому.
Утром она проснулась и взглянула на свои часики: было половина десятого. На
ковре около кровати тянулась узкая яркая полоса света от луча, который шел из окна и чуть-чуть освещал комнату. За
черной занавеской на окне шумели мухи.
Мягкий диван, со стоящим перед ним большим овальным столом, два кресла и стулья с мягкими сиденьями составляли главную меблировку комнаты. Над диваном висело зеркало в
черной раме, а на диване было несколько шитых шерстью подушек. Большой шитый шерстью
ковер покрывал большую часть пола. В одном из углов комнаты стояла горка с фарфоровой и хрустальной посудой, а в другом часы в высоком футляре.
Розовая обивка стен и мебели, такого же цвета портьеры и занавеси, громадное венецианское трюмо, этажерки со всевозможными obgets-d'arts из фарфора, бисквита и бронзы, громадный во всю комнату пушистый
ковер, — все делало этот уголок веселым и приветливым, какою была и сама хозяйка, только сегодня в своем
черном платье со строгим выражением несвойственной ей серьезности на лице, она производила резкий контраст обстановке ее любимого уголка.
От всех этих восточных материй, от всех этих низких и мягких диванов с массою прелестных подушек, от всех подставок из
черного дерева с инкрустацией из перламутра и слоновой кости и бронзы, от этих пушистых
ковров, в которых тонула нога, от всех стен, задрапированных бархатистой шерстяной материей, от всего, казалось, распространялся тонкий аромат, который проникал во все существо человека и производил род опьянения: сладострастная дрожь охватывала тело, кровь горела огнем, ум мутился, всецело побежденный желаниями тела.
Стены были завешены
коврами и картинами лучших мастеров, большею частью легкого жанра и несколько пикантного содержания. Маленькое пианино с вычурными инкрустациями и кресло-качалка довершали убранство этой комнаты, если не считать ламп, стенных, висячей в столовой, и множества бронзы и других «objets d'arts», помещавшихся на двух резных,
черного дерева, этажерках.
Томясь от духоты, поп снял широкополую
черную шляпу и тихо шел, ступая беззвучно, как по мягкому и пушистому
ковру.